Голик долго крутил головой и жевал губами.

– Да, – наконец выдавил он, – однако, вопрос. Давайте попробуем локализовать проблему.

– Давайте. Как?

– Скажите, много ли деятелей такого уровня, как Вершинин, погибли в нашей стране за последние десятилетия от рук убийцы?

– Ну... Киров, больше мне ничего на ум не приходит.

– Мне тоже. Давайте сузим круг – после смерти отца народов?

– После 1953 года – никто. К чему вы клоните?

– А вы разве не видите?

– Нет.

– Вы не будете оспаривать, что номенклатурные работники столь высокого ранга составляют особую касту и в своей деятельности руководствуются ее неписаными законами?

– Не стану.

– Значит, вам, Александр Борисович, придется признать: эти люди друг друга не убивают.

Турецкий отодвинул бокал и недовольно поморщился:

– Вы опять меня разочаровываете, Дмитрий.

– Почему?

– А много ли деятелей калибра Вершинина погибли в результате несчастного случая?

– Никто, по-моему. А вообще, нет. Машеров. При Брежневе был первым секретарем белорусского ЦК. Погиб, кажется, в 1980-м в автомобильной катастрофе.

– Спасибо за историческую справку. Короче говоря, исторические параллели, как вы видите, не проходят. Придумайте что-нибудь другое.

– В таком случае, Александр Борисович, вы обязаны подозревать всех четверых. Не говоря уже, что Вершинин не был особо дружен с прочими губернаторами, не только с Соловьевым. Мне он казался человеком абсолютно непригодным для публичной политики. Вершинин был типичный кабинетный работник. У нас любят говорить «крепкий хозяйственник», то есть человек, крепко разбирающийся в нашем экономическом бардаке и понятия не имеющий об экономическом порядке, поэтому способный только бардак и поддерживать. А Вершинин был «крепкий аппаратчик».

– Давайте составим схему, – предложил Турецкий, – кто кого и за что.

– Пожалуйста! – Голик оторвал от своего «Байкала» этикетку, достал из внутреннего кармана ручку и принялся чертить.

И еще каждый из перечисленных в принципе мог убрать соперника в качестве превентивной меры, если знал о подготовке им покушения, но не мог по какой-либо причине противодействовать иным способом.

Турецкий аккуратно сложил исписанную этикетку и спрятал в бумажник.

– Схема хорошая, Дмитрий. Я согласен с каждым ее пунктом, более того: я сам составил точно такую же, только что не занес на бумагу. Но именно поэтому ее ценность невелика для меня. Я ждал, что вы скажете что-нибудь новое, и не хотел вас подталкивать ни в какую сторону. Теперь я вынужден сделать это. В прошлый раз вы говорили об олигархах... – Голик замахал рукой, призывая Турецкого остановиться.

– Да, говорил. И еще мог бы много чего рассказать, но все, что мне известно, – история. Пусть недавняя, пусть ей полгода-год, но это – история. Если Вершинин жертва, случайная или неслучайная, какой-то олигархической войны, то я о ней не знаю, она еще не стала достоянием гласности. Но я подумаю. Если я что-нибудь надумаю, как мне с вами связаться?

– Лучше не пытайтесь, поскольку я превратился практически в персону нон грата. Я сам буду вам периодически названивать, – может, у меня еще появятся вопросы.

11 сентября. Н. И. Яковлев

Целое утро Николай Иванович рисовал. Не пейзажи, конечно, хотя в молодости было дело, баловался, и даже неплохо, говорят, получалось. Но сегодня он всерьез занялся портретом. Того самого незнакомого капитана, который приносил деньги. Усадив рядом Марину, Яковлев попросил ее вспомнить хоть что-нибудь, хоть какую-нибудь деталь физиономии незнакомца, по опыту зная, что сплошь и рядом человеку достаточно хоть за что-нибудь ухватиться, а дальше даже напрочь забытое лицо всплывет в памяти как живое. Марина вначале не соглашалась, даже пыталась убедить его, что у скорпионов сегодня неподходящий день для творчества, но Николай Иванович настаивал, и она сдалась.

Дело несколько осложнялось тем, что он с техникой портрета был знаком весьма приблизительно, да и Марина совершенно не могла выразить свои воспоминания нормальными эпитетами:

– Глаза у него были как у Шона Коннери, – безапелляционно заявляла она, но Николай Иванович с трудом мог вспомнить даже широкие или узкие, близко посаженные или наоборот глаза у актера, не говоря уже о цвете, а Марина могла добавить только: – Пронзительные.

Пришлось искать в каких-то журналах фотографию Коннери, срисовывать глаза, зато потом в том же журнале Марина обнаружила и подходящий нос и даже подбородок – у Пирса Броснана и Бельмондо соответственно. Дальше пошло быстрее. Перерисовав несколько раз лоб, уши, волосы и прочие мелочи, Николай Иванович наконец добился сходства с капитаном, – по крайней мере, с тем капитаном, каким Марина его запомнила.

С этим портретом Яковлев отправился в Зеленые Холмы. Он хотел неофициально поговорить с коллегами Игоря. Об убийстве они вряд ли что-то знают, но капитана узнать могут, а вопрос денег волновал сейчас Николая Ивановича гораздо больше остальных.

До поселка снова пришлось добираться на такси. Ни автобусы, ни маршрутки туда не ходили, что, наверно, естественно, поскольку вряд ли хоть у одного из обладателей тамошних дач не было личного транспорта, а рейсовый автобус в Нижнереченск, в принципе проходящий совсем рядом, ходил только по выходным. Деньги, заработанные в «Глории», стремительно таяли, но Николай Иванович не особо по этому поводу переживал, миллионером в этой жизни все равно не стать. Марина вчера выдала, что в прошлой жизни он был забубенной негритянкой с табачных плантаций где-то в Штатах, прогресс налицо: и образования прибавилось, и гражданских прав, может, в следующей вообще удастся до английского пэра-миллионера дорасти.

На КПП у въезда в поселок дежурил один омоновец, и нельзя сказать, что он сильно надрывался – сидел на лавочке, причем не у открытого шлагбаума, а за домиком, читал газетку, грелся на скупом осеннем солнышке. Яковлев подошел, предложил служивому сигаретку, тот благосклонно ее принял и так бы и пошла беседа тихо, мирно, только Артуз все испортил. Он вдруг напрягся, шагнул вплотную к омоновцу и совершенно недвусмысленно обнажил свои весьма приличного размера клыки.

– Чего это он? – Охранник попытался было отодвинуться подальше, но ротвейлер предупредительно рыкнул. Николай Иванович призывно щелкнул пальцами, однако рефлекс на этот раз оказался сильнее команды, Артуз не среагировал, даже ухом не повел. Не воспитывать же его было при чужом, Яковлев счел за лучшее объясниться с омоновцем, хотя все это было ох как некстати.

– Боюсь оскорбить вас абсурдным предположением, – начал он несколько витиевато, тут же понял, что это звучит глупее не придумаешь, и закончил уже без всякой дипломатии: – Собака чует наркотики.

– Что за бред, я при исполнении! – возмутился охранник, не сводя глаз с собаки, но на нее это, казалось бы, вполне резонное объяснение никак не подействовало. Артуз продолжал скалиться, глядя в одну точку, и тихонько рычал.

– В левом кармане ваших штанов, я думаю.

– Ну ладно, ладно. – Омоновец выдернул из кармана помятый спичечный коробок и бросил его на лавку. – Конфисковал тут у молодежи, работа такая, понимать должны, между прочим.

Артуз мгновенно успокоился и улегся у ног хозяина, но коробочек из виду не выпускал.

– Чего вам здесь надо? – строго спросил охранник, смахивая со лба испарину. – Закрытый объект, посторонним без приглашения нельзя.

– Я не на объект, я к вам, – ответил Яковлев, понимая, что доверительной беседы уже не получится. А жаль. – Вы Игоря Яковлева знаете?